Мика а хауптман, Плохие игры с детьми
Record Megamix. Любезно улыбаясь, архитектор судорожно вцепился в медные перила, чтобы его не отшвырнуло качкой к стене. Не стоило мне по возвращении из тропиков лезть в лапы к такой зиме!
Почему панки из ГДР не уважали своих западногерманских коллег и почему даже агенты Штази начали играть панк-рок? Кто такие «гениальные дилетанты»? И как музыканты NDW вооружились не только синтезаторами, но и строительной арматурой? В новом выпуске второго сезона подкаста «От хора до хардкора» Лев Ганкин разговаривает с главным редактором DIY-панк-вебзина Sadwave Максимом Динкевичем, а также с критиком Арно Раффайнером, бывшим главным редактором немецкого журнала Spex.
С чего начиналась немецкая опера и что в ней было специфически немецкого? Существуют ли чисто немецкие оперные жанры? Оперы Моцарта — это развлечение или интеллектуальный труд? Что такого невероятного придумал Вагнер — и для кого написаны его многочасовые циклы?
Как менялись оперные театры и что они могут рассказать нам о своих слушателях? Как опера XX века отзывалась на исторические события? И как звучит опера уже в наши дни? В седьмом выпуске второго сезона подкаста «От хора до хардкора» Лев Ганкин обсуждает оперу с музыковедом Юлией Бедеровой и художественным руководителем кельнского Гюрцених-оркестра Патриком Ханом.
В подкасте звучат фрагменты следующих сочинений: — Рихард Вагнер. Исполняет Берлинский филармонический оркестр под управлением Джеймса Ливайна. Увертюра к симфонии «Забавный принц Йоделет». Исполняет Берлинская академия старинной музыки. Опера «Похищение из сераля». Komm, Hoffnung» ария Леоноры. Опера «Вольный стрелок». Опера «Ундина». TV ve Ev. Apple Podcasts Preview. Кто делал немецкую электронную революцию? Как немцы научились играть джаз?
Немецкая авторская песня: кто такие лидермахеры и о чем они пели? Немецкий романтизм: с чего началась популярная музыка?
Customer Reviews. Top Podcasts In Music. Aragaz - Metro FM. Alem FM. Kafa Radyo Podcast. Bay J. You Might Also Like.
Пожалуй, самая красивая музыка на свете! Маруся FM. Шум и яркость. Лекции Arzamas. Record Megamix. Клуб Валентина Назарова, Тимофей Назаров. Зачем я это увидел? Экспекто патронум. Обер-лейтенант, не глядя на название книги, спрятал ее.
Спокойно допив кофе, он положил на стол деньги, молча поклонился Генриху и вышел.
Через пятнадцать минут Гольдринг был в купе вагона, вот уже два дня служившем ему временной квартирой. Денщик, которого он заранее предупредил, что они сегодня вечером возвращаются в штаб, уже упаковал вещи.
Но Генрих не спешил уезжать. Заперев дверь и опустив штору, он взялся за газету и, верно, нашел в ней что-то весьма интересное. Долго читал, правда, очень странно, снизу вверх, все время останавливаясь на отдельных словах, даже буквах. Прочитанные новости, верно, были очень приятны, потому что через полчаса, когда Гольдринг сел в машину, чтобы ехать в штаб, Эрвин про себя отметил, что настроение у лейтенанта изменилось к лучшему.
Всю дорогу он напевал какую-то мелодию и даже весело шутил, чего раньше никогда не позволял себе с денщиком. Поезд медленно шел на Запад. Впереди, на расстоянии нескольких сот метров, паровоз тащил платформы с грузом, и это было гарантией, что поезд придет по назначению.
Если партизаны подложили под рельсы мины, то прежде всего взлетит на воздух этот паровоз и платформы, а военный эшелон останется цел. Правда, все, кто был в этом эшелоне, надеялись спокойно проехать по белорусской территории, ведь партизаны до сих пор обращали внимание преимущественно на поезда, которые шли с запада на восток.
Но предосторожность никогда не мешает. Потому и пустили вперед паровоз с гружеными платформами. Из раскрытых дверей товарных вагонов торчали дула станковых пулеметов, а все солдаты имели при себе оружие.
В классных вагонах, где ехали господа офицеры, конечно, об опасности думали меньше. Не потому, что офицеры были более храбрыми, а просто потому, что у них не было времени. Одни отсыпались после попойки, другие опохмелялись, третьи, как всегда в свободные минуты, играли в карты.
Генрих с оберстом ехали в одном из классных вагонов в середине поезда. Крайнее купе было отведено для денщиков, а дальше разместились офицеры, по двое, а то и по трое в купе. Отдельные купе были только у оберста, Коккенмюллера и Генриха. Лейтенант был искренне благодарен Бертгольду за это распоряжение — оно давало ему возможность побыть наедине со своими мыслями.
Мимо окон вагона медленно проплывали знакомые пейзажи. Когда Генрих увидит их снова? Когда он сможет сбросить этот чужой отвратительный мундир, надеть свою обычную одежду, пойти в лес и беззаботно побродить среди заснеженных деревьев или летом броситься навзничь на поросшую зеленой травой землю и спокойно глядеть в бескрайнюю небесную синь? Когда он сможет, не таясь, во весь голос, запеть свою любимую песню, ту, которую всегда просил петь его отец? Да и увидит ли он когда-нибудь отца? Увидит ли он своих друзей, знакомых?
Будет ли у него возможность продолжать прерванное войной ученье? Сколько горя принесет это известие в отчий дом! Но так надо. Для всех родных и знакомых его нет в живых. Он пропал без вести. Есть лишь несколько человек в Москве, которым известно, что успел уже сделать тот, кого зовут сейчас Генрих фон Гольдринг. Лишь эти люди знают, где он сейчас, что должен делать завтра или послезавтра.
И он выполнит то, что ему поручено. Выполнит, даже если за это придется заплатить жизнью. Он сделает это ради Родины, ради отца, который так убивается по нему сейчас и будет убиваться еще долгие-долгие годы. Что он пережил в тот вечер, рассматривая альбом Шульца!
Была минута, когда Генриху показалось, что он выдаст себя и бросится на майора. Никто никогда не узнает, скольких усилий стоило ему сдержать себя. Но он сдержал, так было нужно. Теперь ему будет еще труднее. Отныне он будет жить не только среди врагов, но еще и на чужбине. Пока их корпус стоял в Белоруссии, он мог в случае провала убежать в лес, к партизанам. Хотя он и был среди врагов, но жил дома, на родине, и всегда ощущал величайшую силу своего народа, его незримую поддержку, неисчерпаемую силу его духа.
Да, он будет жить на чужбине, и в случае чего единственный выход — это крохотный револьвер, с которым он не разлучается ни днем ни ночью. Но, черт возьми, Гольдринг будет жить! Долго и назло врагам. У него хватит сил держать себя так, чтобы гестаповские ищейки не напали на его след.
Да, ему иногда до чувства физического отвращения противна эта роль барона фон Гольдринга. Когда-нибудь он расскажет об этом родным и друзьям, а сейчас надо молчать и ни на миг не забывать, кто он и для чего послан в логово врага.
И все-таки как ему трудно, как нестерпимо трудно! Артисты в театре могут отдыхать во время антракта, они имеют в своем распоряжении целый день, чтобы быть самими собой, а он должен играть роль постоянно, каждое мгновение, и играть как можно лучше. Не имея отдыха даже ночью. Ибо и ночью он должен быть настороже, следить за собой, чтобы не обмолвиться во сне каким-либо словом. А отдых еще так далек. Да и дождется ли он окончания войны? Ходить так долго по краю пропасти и не сорваться.
Нет, прочь эти мысли! Он сейчас барон фон Гольдринг. А о чем может думать фон Гольдринг, да еще барон? О партии в бридж, о развлечениях, что ждут его во Франции, о письме Лоры, которое он до сих пор не прочитал, а прочесть необходимо, так как оберст внимательно следит, чтобы переписка между Генрихом и Лорой не прерывалась. Выехав за границу русской территории, эшелон двигался значительно быстрее, делая лишь коротенькие остановки на больших станциях.
Это нарушило планы многих офицеров, которые рассчитывали хотя бы на краткосрочные отпуска в Берлине. Но приказ командования был суров — всем без исключения прибыть на место назначения своевременно. На четвертый день эшелон пересек французскую границу и в тот же день вечером прибыл в маленький городок к месту назначения. Все следующее утро Генрих потратил на то, чтобы организовать канцелярию отдела 1-Ц.
Зато во время обеда он уже мог доложить оберсту, что все готово и завтра можно приступить к работе. К его удивлению, оберст выслушал сообщение невнимательно, не проявил ни малейшего интереса к тем маленьким удобствам, которые так любил. Сегодня ночью получен приказ откомандировать меня в распоряжение рейхсфюрера Гиммлера. Я еще не знаю, что буду делать, но, во всяком случае, сюда не вернусь.
Очень возможно, что я останусь в Берлине. На лице Генриха отразилось сожаление и даже растерянность. Отъезд оберста осложнял его положение. Кто знает, как сложатся его взаимоотношения с новым начальством? Если бы я точно знал о своем новом назначении, то, не колеблясь ни минуты, взял бы тебя с собой. Но сейчас это не так просто. Придется ехать одному, а потом я вызову тебя. Но мне не хотелось бы, чтобы ты оставался тут. Есть слух, что наш корпус будет расформирован.
Ты можешь попасть в какую-нибудь глушь. Мой старый приятель генерал Эверс, кстати, он тоже знал твоего отца, командует во Франции дивизией. Сегодня утром я говорил с ним по телефону, и он согласен взять тебя в свой штаб, тоже офицером по особым поручениям.
Я, конечно, дал самую лучшую характеристику, он обещал всецело поддерживать тебя и не очень загружать работой. Здесь я тоже переговорил с кем следует, и сегодня вечером все необходимые документы будут оформлены.
Тебе надо завтра, самое позднее послезавтра прибыть в штаб генерала Эверса. Я выеду в Берлин завтра в двенадцать дня. Отправив меня, ты тоже можешь двигаться.
Она охраняет военные объекты, а штаб ее разместился в Сен-Реми. Это небольшой курортный городок на юге Франции. Но я должен предостеречь тебя. В последнее время во Франции стало неспокойно. Можешь себе представить, тут тоже появились партизаны, которые охотятся на немецких офицеров. Выстрелы из-за угла стали обычным явлением. Итак, будь осторожен и еще раз осторожен. А ты должен писать мне регулярно, сообщая о всех делах. Надеюсь, ты целиком оправдаешь ту характеристику, которую я дал генералу Эверсу.
Насколько я догадываюсь, Лорхен тоже ждет твоих писем. Ведь я не ошибаюсь? Иди отдыхай. Я через полчаса начну сдавать дела, чтобы завтра, перед отъездом, быть свободным.
На следующий день, в двенадцать дня, Бертгольд выехал в Берлин, а Генрих прямо с вокзала на машине направился в Сен-Реми. Автострада напоминала красивую аллею, и Генрих приказал Эрвину убавить скорость, чтобы полюбоваться пейзажем. Он действительно был прекрасен. Равнина осталась позади, и теперь вдоль дороги тянулись покрытые зеленью холмы. Они становились все выше, нагромождались друг на друга, словно огромные волны, бьющиеся о предгорья Альп.
Когда дорога начала петлять, Генрих предложил Эрвину сменить его у руля. Он полагался на свой опыт неплохого водителя и все же часто вздрагивал от неожиданности, видя, как автострада упирается в громадную скалу или гору. Но так казалось лишь издали. Подъехав ближе, Генрих замечал, что автострада и железнодорожное полотно, которое бежало рядом, исчезают в туннеле, чтобы мгновенно вынырнуть по ту сторону скалы или горы. После одного из поворотов дорога и железнодорожные рельсы побежали вдоль берега небольшой, но бурной горной речки, вместе с ней и извиваясь по долине.
С северо-запада горы так близко подходили к берегу речки, что, казалось, вот-вот они преградят ей путь, и, обходя их, речка делала крутые повороты.
Она бежала, словно живой движущийся путеводитель, и Генрих поворачивал руль вправо, влево, а автострада ложилась и ложилась под шины, словно не было ей конца. Местечко Сен-Реми открылось Генриху совершенно неожиданно за одним из таких поворотов.
Оно лежало в широком котловане, словно самой природой предназначенном для того, чтобы здесь поселились люди… Невысокие отроги гор, покрытые хвойными лесами, защищали равнину от ветра с северо-востока. С юго-запада вздымалось огромное горное плато. От самого берега речки вверх поднимались виноградники. Автострада переходила в главную улицу города.
По обеим ее сторонам были расположены лучшие дома Сен-Реми и учреждения. Генриху недолго пришлось разыскивать штаб. На первый вопрос ему ответили, что генерал Эверс живет в лучшей вилле города, а штаб дивизии разместился в самой большой гостинице «Европа». Через пять минут Генрих уже стучал в дверь с табличкой «Адъютант командира дивизии гауптман Лютц». Навстречу Генриху из-за письменного стола поднялся высокий худощавый офицер в чине гауптмана, очевидно, сам Лютц.
Вся его фигура и особенно большие серые глаза говорили о том, что он крайне устал. Об утомлении, о каком-то равнодушии к своей особе свидетельствовала и достаточно небрежная прическа Лютца.
Его густые темные волосы хоть и были зачесаны на пробор, все время рассыпались и падали на лоб, стоило гауптману сделать малейшее движение. Лютц сел на свое место за столом, и Генрих протянул ему документы. Молча проглядев их, тот взял лишь назначение, остальное вернул Генриху. Надеюсь, вы меня немножко разгрузите. Дел много, и все приходится делать одному. Вы назначены офицером по особым поручениям. Завтра будет приказ. Но поскольку я выполнял до сих пор и ваши обязанности, помимо своих адъютантских, то ваш приезд для меня действительно большое облегчение.
Да и по работе нам с вами, герр лейтенант, придется часто встречаться, и я надеюсь, что мы подружимся. Я живу при штабе, мы тут занимаем два этажа. Несколько комнат отведено под жилье для офицеров, но сейчас свободных нет. На первом этаже расположился караул и находится наше офицерское казино.
Итак, вам придется жить в другой гостинице, она напротив «Европы». Я даже думаю, что там вам будет лучше, гостиница вполне приличная.
Комнаты, приготовленные для Генриха, находились на втором этаже гостиницы «Темпль».
В первой, маленькой, стояли умывальник, диван, круглый столик и два стула. Вторая, большая, была меблирована значительно лучше. Широкая деревянная кровать, письменный стол, кресла, шкаф, большое зеркало, подставка для чемоданов. Генрих никак не ожидал такого комфорта и искренне поблагодарил гауптмана за его хлопоты. Лютц указал глазами на соскочившую с велосипеда девушку. Она стояла на противоположной стороне улицы, ожидая, пока пройдут машины. Все наши офицеры пробовали заигрывать с Моникой, и ни малейшего успеха!
Она просто их не замечает. К счастью, не все так суровы. Здесь есть несколько милых девочек, с которыми я вас познакомлю. Впрочем, о здешних красавицах и их характерах мы поговорим как-нибудь на свободе. А теперь пора устраиваться. Генрих перегнулся через перила балкона, окликнул денщика, который находился внизу у машины, и приказал ему вносить вещи.
Это временно, пока вы сами не подыщете такого, который вам понравится. Я лично считаю, что денщика надо выбирать самому. На рассвете поезжайте. А сегодня погуляйте и выпейте за мое здоровье, — Генрих протянул Эрвину стофранковую купюру. После этого они будут набиваться ко мне в денщики. Хочется, знаете, иметь рядом с собой порядочного человека. Лютц рассмеялся. Генрих тоже улыбнулся, но как-то вяло, уголками губ, и Лютца поразило выражение то ли усталости, то ли печали, отразившееся на лице лейтенанта.
С дороги очень хотелось помыться. Солдат, присланный Лютцем, быстро все устроил: согрел ванну, приготовил постель, и Генриху осталось лишь помыться и лечь отдохнуть.
Отдав новому денщику несколько мелких распоряжений, в том числе приказав обязательно купить два словаря: французско-немецкий и немецко-французский, Генрих неожиданно для самого себя быстро уснул. Проснулся он лишь часов в восемь. Все его поручения были выполнены. Вещи хорошо вычищены и отутюжены — белокурый, с большими ушами Фриц Зеллер оказался исправным денщиком. Хотелось еще немного понежиться в кровати или совсем не вставать до утра.
Генрих очень устал. Но воспоминание об ужине с Лютцем, о необходимости еще до встречи с генералом ознакомиться с местной обстановкой заставляло спешить.
